18 октября 2005

Елена Ковальская

"Господа Головлёвы"

"Афиша"

 

«Господа Головлевы» Кирилла Серебренникова — из тех уважаемых и серьезных вещей, которые смотришь три с лишним часа, тайком позевывая, но о которых потом так и тянет порассуждать. О том, к примеру, что в середине восьмидесятых, в совершенно щедринские времена, «Господ Головлевых» во МХАТе инсценировал Лев Додин; в могилу один за другим сходили генсеки, между тем власть плела паучьи сети из высокопарных слов, что твой Иудушка Головлев, и в этих сетях гибло все живое. Причем не гибло даже — Щедрин пользуется словом «умертвие», и оно замечательно идет тому времени. Причины, по которым за инсценировку романа стоило бы браться сейчас, кажутся менее очевидными. Хотя у Кирилла Серебренникова причин было много. С одной стороны, если Серебренников ставит классику, то исключительно имевшую громкую сценическую историю, будь то «Лес», когда-то ставший этапным спектаклем Мейерхольда, или «Мещане», визитная карточка большого стиля Товстоногова. У «Господ Головлевых» постановочная история громче некуда: полтора года репетиций Додина во МХАТе, истерическая трясучка у тамошней труппы, с трудом переносившей чужаков, в конце концов, Иннокентий Смоктуновский в роли Иудушки Головлева, загипнотизировавший не только обитателей Головлева, но и публику. Серебренникову уже затем стоило бы взяться за этот материал, чтобы получить в протагонисты Евгения Миронова: когда-то давно его сравнили со Смоктуновским, с тех пор Миронов выбирает роли с оглядкой на его репертуар. Так вот, причин, чтобы ставить Щедрина, у Серебренникова могло быть много, но к делу относится только одна: не занимаясь театром ради самого театра, он ищет сценические эквиваленты тому, что происходит за стенами театра, и значит, в тягостном и мрачном романе, рядом с которым истории Достоевского выглядят мыльной оперой, он прочитал нечто про настоящее время. Так что же? Сам он говорит, что щедринский текст — это сочетание физиологии и метафизики, верха и низа; если точнее — это описание некоего промежутка. Мало ли что режиссеры говорят до премьеры, между тем Серебренников действительно изобретательно и по-театральному убедительно создает на сцене пограничное состояние, которое можно обозначить все тем же словом «умертвие», — существование у тех пределов, где нет ни верха, ни низа, ни правых, ни виноватых, где живое пьет чай за одним столом с неживым, так что сразу и не разберешь, кто есть кто. То, что именно такова сегодня реальность, данная нам в ощущении, — очень соблазнительная для многих, кто занимается театром, мысль. Даром что ли в последние два-три года на сцену выбралась вся нежить русской литературы, все ее демоны, панночки, бесы, недотыкомки и прочие беспаспортные вурдалаки. Если кому-то кажется, что к «Господам Головлевым» этот боевой отряд не имеет отношения, пусть идет в МХТ.

 

На малой сцене выстроились в ряд деревянные кабинки — не то гробы торчком, не то нужники; бок о бок с ними установлена белая плоскость с зияющим черным проемом. Поначалу эта дыра в стене служит как бы зеркалом: по эту сторону в него глядится один из старших Головлевых — по ту сторону его движения повторяет еще нерожденный Головлев. Старший Головлев (Сергей Сосновский) распевает срамные стихи Баркова с пафосом вестника апокалипсиса, но реальность пока еще имеет привычные черты — ею управляет Арина Петровна (Алла Покровская). В эту пору Порфиша, как и другие сыновья, еще ходит по дому в спущенных колготах, но уже подличает, сообщая, что пирог с кухни украл Степан, за что и получает кличку Иудушка. Позже, когда власть в Головлеве перейдет этому «кровопивушке», дворовые девки отмоют белую с дырою стену и она окажется прозрачной — словно прежде она служила тонкой мембраной между мирами, словно была граница между верхом и низом, да вся вышла. С тех пор начинается форменное умертвие: предки сталкиваются лбами с потомками, в разговоры живых встревают мертвые, и отличие между ними только в шнуровке на сюртуках — так, по грудине, шнуруют трупы после вскрытия. И в центре этого мистического хоровода зудит и жужжит своим чистым тенорком Иудушка. Еще недавно его называли кровопивушкой, но теперь все встает с ног на голову, и давно покончивший с жизнью сын Володька (Сергей Медведев) тычет пальцем в Иудушку с прорезавшимися за спиной мушиными крыльями: «Глядите, папенька — ангел!»

Для потерявших ориентацию головлевцев Серебренников придумал целую систему знаков, которыми они осеняют себя вместо креста: кто чертит себя горстью поперек туловища, кто — наискось, а Иудушка — тот попросту рубит рукой между лбом и пахом, словно по живому режет. Точных деталей и вообще точных и остроумных вещей в спектакле предостаточно, так что публика, привыкшая ждать от Серебренникова именно остроумия и выдумки, поначалу принимает их за должное и недоумевает, когда шутки заканчиваются. Но какие могут быть шутки, когда безвыходное умертвие длится и не кончается. Даже когда укладывается умирать сам Иудушка — на тюками свернутые белые саваны, накапливавшиеся на сцене постепенно и к финалу покрывшие ее всю, без остатка.

http://msk.afisha.ru/theatre/play/?id=6699279