|
«Господа
Головлевы» Кирилла Серебренникова — из тех уважаемых и серьезных вещей, которые
смотришь три с лишним часа, тайком позевывая, но о которых потом так и тянет
порассуждать. О том, к примеру, что в середине восьмидесятых, в совершенно
щедринские времена, «Господ Головлевых» во МХАТе инсценировал Лев Додин;
в могилу один за другим сходили генсеки, между тем власть плела паучьи сети
из высокопарных слов, что твой Иудушка Головлев, и в этих сетях гибло все живое.
Причем не гибло даже — Щедрин пользуется словом «умертвие», и оно замечательно
идет тому времени. Причины, по которым за инсценировку романа стоило бы браться
сейчас, кажутся менее очевидными. Хотя у Кирилла Серебренникова причин было
много. С одной стороны, если Серебренников ставит классику, то исключительно
имевшую громкую сценическую историю, будь то «Лес», когда-то
ставший этапным спектаклем Мейерхольда, или «Мещане», визитная карточка большого
стиля Товстоногова. У «Господ Головлевых» постановочная история громче некуда:
полтора года репетиций Додина во МХАТе, истерическая трясучка у тамошней труппы,
с трудом переносившей чужаков, в конце концов, Иннокентий Смоктуновский в роли
Иудушки Головлева, загипнотизировавший не только обитателей Головлева,
но и публику. Серебренникову уже затем стоило бы взяться за этот материал, чтобы
получить в протагонисты Евгения Миронова: когда-то давно его
сравнили со Смоктуновским, с тех пор Миронов выбирает роли с оглядкой на его
репертуар. Так вот, причин, чтобы ставить Щедрина, у Серебренникова могло быть
много, но к делу относится только одна: не занимаясь театром ради самого театра,
он ищет сценические эквиваленты тому, что происходит за стенами театра,
и значит, в тягостном и мрачном романе, рядом с которым истории Достоевского
выглядят мыльной оперой, он прочитал нечто про настоящее время. Так что же? Сам
он говорит, что щедринский текст — это сочетание физиологии и метафизики, верха
и низа; если точнее — это описание некоего промежутка. Мало ли что режиссеры
говорят до премьеры, между тем Серебренников действительно изобретательно
и по-театральному убедительно создает на сцене пограничное
состояние, которое можно обозначить все тем же словом «умертвие», —
существование у тех пределов, где нет ни верха, ни низа, ни правых,
ни виноватых, где живое пьет чай за одним столом с неживым, так что сразу
и не разберешь, кто есть кто. То, что именно такова сегодня реальность, данная
нам в ощущении, — очень соблазнительная для многих, кто занимается театром,
мысль. Даром что ли в последние два-три года на сцену выбралась вся
нежить русской литературы, все ее демоны, панночки, бесы, недотыкомки и прочие
беспаспортные вурдалаки. Если кому-то кажется, что к «Господам
Головлевым» этот боевой отряд не имеет отношения, пусть идет в МХТ.
На малой
сцене выстроились в ряд деревянные кабинки — не то гробы торчком, не то нужники;
бок о бок с ними установлена белая плоскость с зияющим черным проемом. Поначалу
эта дыра в стене служит как бы зеркалом: по эту сторону в него глядится один
из старших Головлевых — по ту сторону его движения повторяет еще нерожденный
Головлев. Старший Головлев (Сергей Сосновский) распевает срамные стихи Баркова
с пафосом вестника апокалипсиса, но реальность пока еще имеет привычные черты —
ею управляет Арина Петровна (Алла Покровская). В эту пору Порфиша, как и другие
сыновья, еще ходит по дому в спущенных колготах, но уже подличает, сообщая, что
пирог с кухни украл Степан, за что и получает кличку Иудушка. Позже, когда
власть в Головлеве перейдет этому «кровопивушке», дворовые девки отмоют белую
с дырою стену и она окажется прозрачной — словно прежде она служила тонкой
мембраной между мирами, словно была граница между верхом и низом, да вся вышла.
С тех пор начинается форменное умертвие: предки сталкиваются лбами с потомками,
в разговоры живых встревают мертвые, и отличие между ними только в шнуровке
на сюртуках — так, по грудине, шнуруют трупы после вскрытия. И в центре этого
мистического хоровода зудит и жужжит своим чистым тенорком Иудушка. Еще недавно
его называли кровопивушкой, но теперь все встает с ног на голову, и давно
покончивший с жизнью сын Володька (Сергей Медведев) тычет пальцем в Иудушку
с прорезавшимися за спиной мушиными крыльями: «Глядите, папенька — ангел!»
Для
потерявших ориентацию головлевцев Серебренников придумал целую систему знаков,
которыми они осеняют себя вместо креста: кто чертит себя горстью поперек
туловища, кто — наискось, а Иудушка — тот попросту рубит рукой между лбом
и пахом, словно по живому режет. Точных деталей и вообще точных и остроумных
вещей в спектакле предостаточно, так что публика, привыкшая ждать
от Серебренникова именно остроумия и выдумки, поначалу принимает их за должное
и недоумевает, когда шутки заканчиваются. Но какие могут быть шутки, когда
безвыходное умертвие длится и не кончается. Даже когда укладывается умирать сам
Иудушка — на тюками свернутые белые саваны, накапливавшиеся на сцене постепенно
и к финалу покрывшие ее всю, без остатка.
http://msk.afisha.ru/theatre/play/?id=6699279
|