|
Завтра —
первая премьера в МХТ им. Чехова в новом сезоне. Это “Господа Головлевы”,
которых с марта репетирует Кирилл Серебренников. В роли Порфирия Петровича —
Евгений Миронов. Уже хотя бы поэтому спектакль обещает стать событием. На
последних репетициях в Художественном побывал обозреватель
“МК”.
Малая сцена. В темноте пробираюсь под музыку, которую
музыкой сложно назвать. Так звучит проржавевшая бормашина или надоедливая муха:
на одной ноте с перебоями и изматывающе. На сцене все в черно-белом:
перпендикулярно к черной стене установлены белые двери, по пластиковым стеклам
стекает белая краска, которую тряпкой растирает Улита (Мария Зорина), и
много-много бельевых узлов, какие обычно сдают в стирку. Грязное белье, похоже,
стало символом истории большой семьи Головлевых, со страшной жестокостью
выписанной Салтыковым-Щедриным в своем великом романе.
— Нет! Только не
ему! — рычит артист Леша Кравченко и падает на пол. Он играет Павла Петровича,
загубленного братцем Порфирием. Душегуба на сцене пока не видно. Есть только
пара испуганных девиц — Любинька и Аннинька (Добровольская и Глинка) в форменных
школьных платьицах и с зачехленными скрипочками. Здесь же — глава рода
Головлевых — мать, которую играет потрясающая Алла Покровская. Это она на старте
репетиций, когда режиссер Серебренников мучительно пытался отыскать что-то
хорошее в героях Щедрина, сказала знаменитую фразу: “Да ничего хорошего в них
нет. Все мы твари”.
В настоящий момент она нервно ходит в черной
выгородке декораций, сжимает руки — как волчица ждет беду. А беда уже стучится в
белую дверь: умирает сын Павел, еще не погибли внучки, вот-вот явится Порфирий,
он же Иудушка.
Входит Иудушка.
— Брат, ну что же ты, брат! Не
маши на меня — это грех.
Голос… Так сразу и не скажешь какой — и тонкий,
и глубокий, и противный, и плачущий. Евгений Миронов коротко обрит, шею
подпирает тугой воротничок френча. Но выправки — никакой, он как будто скрючен в
бесконечных поклонах, которые бьет, как только в очередной раз
перекрестится.
А вот тут интересный момент — крестится Иудушка на голые
лампочки, что вместо икон. “Наверное, еще иконки не повесили”, — думаю я. Но мне
объясняют, что никаких икон в “Господах Головлевых” не будет. Это принципиальное
решение Серебренникова, который утверждает, что из этого нехорошего дома Бог
давно ушел. Но обитатели не замечают его исчезновения и истово, но уже без веры,
крестятся на лампочки. Лампочка — символ безверия, безбожия. А крюки, похожие на
те, за которые на бойнях цепляют коровьи туши, они что несут? Ясно, что ничего
хорошего — разрушение, хаос… В общем, Серебренников и его команда в предчувствии
и воплощении апокалипсиса.
На слова матери Миронов не отвечает. Он
ногами молотит по сцене дробь, и в этой дробной проходке по сцене туда и обратно
больше, чем в любых других словах.
— Горе, слезы, смотрите, чтобы у меня
этого не было! Извольте улыбаться. Нечто Бог хуже нашего знает, как и что. Вот
так вот.
Как осиновые листья, дрожат сыновья Порфирия — Чурсин и
Медведев. Последний — тощий, голова в мелких золотых кудрях — пытается
подслушать, что папаша шипит за дверью умирающему братцу. Тут же идет парная
сцена Миронов—Кравченко. Кравченко на четвереньках, уткнувшись головой в пол,
воет, точно зверь перед погибелью. А Иудушка над ним:
— Душа, братец,
должна быть поважнее. Тело-то можно поправить микстурами (молится на лампочку).
Давай я тебе лучше подушечку поправлю. Лежи хорошохонько.
В ответ лишь
рычание:
— Уйди.
А Иудушка все о душе, грехах и прочем
печалится. И одни уменьшительно-ласкательные суффиксы на устах. Темнота.
Нарастает странная музыка, написанная композитором Александром Манацковым. И вот
уже новопреставленный Павел Порфирьевич занимает место между двумя белыми
дверями, как между стенками гроба.
Своей инсценировке Серебренников
предпослал стихотворение Блока:
Грешить бесстыдно,
непробудно,
Счет потерять ночам и дням,
И, с головой от хмеля
трудной,
Пройти сторонкой в божий храм…
Блока напечатают в
программке, и это многое объяснит зрителю. Если несколько лет назад Евгений
Миронов, репетируя Гамлета, научился играть на саксофоне, то его Иудушка освоил
фисгармонию — редкий музыкальный инструмент. А его племянницы — Любинька с
Аннинькой, поступившие в актрисы и погибшие, в спектакле сыграют на скрипочках и
незадолго до падения проникновенно исполнят песенку, которая наверняка станет
хитом.
Заканчивается первый акт. Справа на авансцене — Алла Покровская,
которая до этого истерила по поводу тарантаса.
— Это мой тарантас, мой!
— агрессивно кричала в лицо сыну. А он ей услужливо: “Маминька, маминька”. А у
маминьки уже темно в глазах и слова путаются. Страшно. Жестко. И
жестоко.
http://www.mk.ru/numbers/1852/article62318.htm
|