|
В усадьбе у Головлевых мглисто, сыро, полутемно. Скрипит и стонет
серое от дождей щелястое дерево полов и притолок. Люди явно живут почтенные,
почвенные: двери-окна у них дышат поверьями. Каждая дверь кажется ходом меж
гостиной и погостом, на тот свет — или с того света.
А семейный
поминальник ужасно длинен. Есть кому понаведаться…
По углам
громоздятся наволочки с бельем. Гостили люди да убыли. Больше им здешние
простыни не нужны. Но как же много было народу!
Тючки свалены, как в
советской прачечной. В них — метель и мгла вокруг жилья. И сонная, привычная
одурь дома, проглоченного плоским пространством. И присказка про «копанье в
грязном белье».
Усадьба груба, как барак или застенок. Две мясорубки
привинчены к столу. Они мелют в смазь ковригу черного хлеба. Это кажется формой
пытки.
А что здесь было тонкой работы — замызгано, щерится
выбитыми клавишами. В руках Головлева (Сергей Сосновский), папеньки-стихотворца,
лязгает остов пишущей машинки. Исподтишка и вполпьяна папенька повествует, как
ему Барков лиру передавал. Проходит тяжелым шагом Арина Петровна (Алла
Покровская) с кожемитовым портфелем 1970-х. (По Щедрину она и озлобилась,
осознав, что «муж ей не товарищ» в попытках обустроить хозяйство.) Глядит на
супруга безнадежно и безлюбовно. Почти как Софья Власьевна на
интеллигенцию.
Что же: Головлевы, три поколения «эпохи реформ» —
чистые аллегории?
Вот папенька — деятель неподцензурного умственного
труда то ли 1840-х, то ли 1970-х. Маменька — очерствевшая от попыток управить
крепостными лентяями (негодный, ненадежный народ!). Подбородок вскинут, глаза
тверды, как на партхозактиве: выбить мыло, пшенку, солярку… для вас,
спиногрызов!
А вот и они, постылые. Все ведь для них… Вот потомство
этой пары.
Дрожит от безвыходной нищеты Степка-ополченец (Эдуард
Чекмазов): Отечество защищал, а теперь и табаку не выпросит. Выход из унижения
один — убраться с земли по-тихому. Честный Павел (Алексей Кравченко)
хозяйствует, но управлять имением Павла путем не учили. Тому, что уныние —
смертный грех, не учили тоже. Зависть к «ловким», самый невыводимый в Головлевке
грибок, точит ему душу, сжимает пудовые кулаки.
А еще живем в таком
климате… То-то брат Павел сгорел от водки.
Все, что мать недодала
братьям, уйдет к Иудушке. Одному хватит.
Они и аллегории, конечно. Так
простроен пунктир ролей. На страшно коротких в Головлевке дорожках между
мертвыми и живыми вдруг в деловитой ключнице Улите (Мария Зорина) проступает
упоение мелкой властью и мелкой пакостью. Никто ее за руку не поймает. Риэлтер
ли, офис-менеджер при лихом разбойном барине — это сегодняшний типаж. Пластика и
интонация точны, как в этюде.
Такие этюды есть почти во всех ролях
ансамбля. Степка минутами играет расхожую фразу социологов: «Сейчас тотальная
бедность тотально разрывает связи людей» (занятно: мы и в «Шинели» эту тему не
слышали, пока не прошли через опыт 1990-х).
Братца Павла жаль особо. В
нем — растерянность честных, да неповоротливых, недолюбленных, скверно обученных
людей. Тяжелая злоба колотит Павла — от страха. Перед ловкачом Иудушкой. Перед
непонятицей новой жизни. Перед неумением хозяйствовать. Оттого и кулаки сжимает,
что выпущен жить с голыми руками.
Либо сопьется, либо горло кому
перегрызет «за наш особый путь».
На особом пути хорошо: степь да
степь. Пусто. Ловкачи не мельтешат под ногами.
Третье же поколение —
внуки Головлевых. Володенька, Петенька, Аннинька и Любинька: студент, юнкер,
барышни-институтки. А есть еще незаконный Володька: прижит от девицы низкого
звания и отослан в приют.
О них обо всех — ниже. Хотя в Камергерский
после «Господ Головлевых» выходишь, бормоча: «Дети-то! Дети. Дети. Детей как
жалко…».
Но все-таки главные здесь — папенька и бабушка. Иудушка и
Арина Петровна. Евгений Миронов и Алла Покровская.
Постаревшая,
растерявшая свою власть — кровная мать всем беспутным, сломанным ее черствой
силой. И благообразный сын, потихоньку ставший главой
семейства.
Скупость здесь так же бессмысленна и беспощадна, как
русский бунт.
Физически чувствуешь, как Иудушка высосал
силу, кровь, энергетические токи, судьбу домочадцев, собрав все деньги в бледных
лапках.
Это самый выстроенный и полный деталей спектакль
Серебренникова.
…Вот Арина Петровна, уже бессильная, сидит на тюках,
покрытых ковром с розанами, точно деревенским платком. Заступиться за нее перед
Иудушкой некому: прочих сыновей она сломала.
Во мгле перед изгнанием
из усадьбы она кричит жидко и страшно:
— Да неужто больше и нет
никого?! Нет? Нет! Не-ет!
…Вот Иудушка ласково отослал в приют своего
незаконного Володьку. Мать его, Евпраксеюшка (Юлия Чебакова), из смирной девки
превращается в исчадие ада. Сорвало резьбу: всякая надежда, всякая причина
блюсти себя человеком исчезла с дитем вместе.
Распатланная,
полуюродивая, тетешкает, подвывая, кирпич «черняшки» у груди. Иудушка, присев
возле, белесыми глазами искательно глядит на нее. И вдруг воровато, быстренько
выщипывает серый мякиш из ковриги хлеба — точно сосок девке
крутит.
Таких страшно выразительных проблесков —
много.
Белобрысый, иссиня-бледный, безупречно аккуратный до поры в
своем черном сюртуке Иудушка Евгения Миронова страшен. Он, как положено по
роману, поминает Господа через слово. Как на стальном шарикоподшипнике, от лба
до пупа мечется троеперстие — но ни разу Иудушка не завершает крестное знамение.
Что нужды? Мог бы говорить об общечеловеческих ценностях, а мог бы — о будущем
державы.
Играет он: ласковое, страшное, не дающее себе ни минуты
роздыху равнодушие ко всем, кто загибается около него. Вежливое равнодушие. С
добрым словом на устах. Абсолютно безжалостное.
Опять же сказать: что
такое деньги, когда их вовсе нет, многие прошли в 1990-х. Или изучают эту
«философию нищеты» до сих пор. Зарплата провинциального врача на трех работах —
5 000 руб. Библиотекаря в селе — 700 рублей. Мы дозрели до чтения «Господ
Головлевых».
Патологическое скопидомство Иудушки отбирает у детей
возможности. И через это отбирает у них судьбу и надежду. Миронов играет
уникальное, фантасмагорическое существо. Так и интересней. Но и от аллегорий
этого преисподнего «романа воспитания» не отделаешься.
Так
вот, о главном. О детях, благодушно уморенных в нищете.
У Сергея
Медведева (сын Иудушки Володька, влезший в петлю: не на что было кормить юную
семью) — роль невелика. Но так выразительна фактура молодого актера, так памятна
его роль слабоумного от страха перед матерью Мальчика в «Терроризме», что тот
спектакль Серебренникова точно догоняет «Головлевых». Они ложатся в единый
сценический текст. И тень юноши, убитого отчуждением родителей, идет по
сцене.
У Юрия Чурсина, Петеньки Головлева, — роль иная. Непохожая на
его же гимназиста Буланова в «Лесе». «Мы, русские, не имеем сильно окрашенных
систем воспитания. Нас не муштруют, из нас не вырабатывают поборников или
пропагандистов тех или иных общественных основ, а просто оставляют расти, как
крапива растет у забора. Поэтому между нами очень мало лицемеров и очень много
лгунов, пустосвятов и пустословов. Мы не имеем надобности лицемерить ради
каких-то общественных основ, ибо никаких таких основ не знаем, и ни одна из них
не прикрывает нас. Мы существуем совсем свободно, то есть прозябаем, лжем и
пустословим сами по себе», — моралите «Господ Головлевых».
Петенька,
как помним, проиграл примерно по этой причине казенные
деньги.
…Петенька в белой, офицерской и смертной рубахе ломится во
тьме в свежеотесанную доску. По сюжету это дверь в спальню Арины Петровны. По
образу крышка гроба. Он точно выдирается из земли, бьет всем телом в домовину —
и отчаянно хочет жить.
Почтенная бабушка в черном костюмчике джерси
лживо и конфузливо говорит внуку:
— Что же ты, голубчик? Право, нет у
меня денег…
Наблюдать за этим «медленным смертием» страшно. Разные
параллели идут на ум.
И, конечно, девицы! Аннинька (Евгения
Добровольская) и Любинька (Ксения Лаврова-Глинка) при ласковом и ледяном
попустительстве семьи сбежали в актрисы. Сменив черные крылья школьных фартуков
на пачки Коломбин, пудреные парики и дьявольски кокетливые муфты, прижатые к
самому не могу, Аннинька и Любинька зачитывают наперебой восторженное письмо об
оперетках, продвинутом купечестве, полубенефисах, щедрых земцах и адвокатах,
которые «бумажки фальшивые дают».
Все то же: «Никаких таких основ не
знаем, и ни одна из них не прикрывает нас…».
Старшие в семье
многократно заслуживают суда по статье «Оставление в беде». По числу детей. Но
семейство Головлевых — аллегория нации.
«Да, Аркадий Макарович! И вы —
член сего случайного семейства. Как бьть?!» — в тех же 1870-х писал один
персонаж Достоевского другому. Даже и по сходному поводу.
— Неужели и
это еще не конец? — шепчет залу Миронов, когда умирает одичавший, затянутый
пустотой Иудушка. Для сценической Головлевки, без сомнения,
конец.
«Дети, дети. Детей-то до чего жалко…» Нельзя бестрепетно
упустить одно поколение. Нельзя пустить во взбаламученное море новой жизни с
голыми руками и ласковым словом (хотя это, конечно, самый выгодный и покойный
способ).
Тогда не будет следующего поколения. И пустая Головлевка
отойдет — кому?
http://2005.novayagazeta.ru/nomer/2005/76n/n76n-s27.shtml
|