|
«Дядя режиссер, а как дальше-то?» — «Не знаю, дядя актер! Думай. Руками, ногами
думай. Потом — головой». На большой сцене МХАТа имени Чехова идет
репетиция. За режиссерским столиком — Кирилл Серебренников, ниспровергатель
на середине четвертого десятка, ценитель новой драмы со званием бакалавра
физики, один из важных действующих лиц современного театрального процесса.
«Полоскание в классике я считаю порочным и патологичным», — заявлял
Серебренников два с половиной года назад, требуя ввести обязательную квоту
на постановку современных пьес, а сейчас сам репетирует «Мещан» Максима
Горького. Предварительные наблюдения показали, что назвать будущий спектакль
традиционным язык ни у кого не повернется. На макете афиши — герои спектакля —
с выражениями лиц в стиле «их разыскивает милиция». Премьера —
6 марта.
11.50.
До начала репетиции осталось 10 минут. На сцене — творческий беспорядок и масса
людей неактерской внешности. Судя по комбинезонам и употребляемым речевым
конструкциям — монтировщики. Бросается в глаза турник на стальных распорках,
расположившийся на авансцене. О буревестнике революции и мещанском доме начала
прошлого века (пьеса написана в 1901 году) напоминает только старинная швейная
машинка. Режиссер стоит в проходе зрительного зала и с удовлетворенным видом
оглядывает смутные намеки на декорацию: «Кровать, конечно, что-то даст. Она
будет вращаться и…». Остальное заглушает стук молотка.
12.00. Ничего похожего на начало
репетиционного процесса. На сцене — шум дрели и высокохудожественная
суета.
12.05. Над
сценой возникает подвесная металлическая люлька, напоминающая малярную. Она
опасно кренится и вызывает детский восторг у режиссера. Взлетев на сцену,
он со стула забирается в люльку и вдохновенно изображает барабанщика, для
которого, кажется, сие оборудование и предназначено. Сбоку выползает вторая
люлька.
12.15.
Вразвалочку подгребают актеры и слоняются между деловыми монтировщиками. Кто-то
прихлебывает из чашки, кто-то подтягивается на турнике. Двое совсем молодых —
Сергей Медведев и Олег Мазуров — усаживаются за пианино и в четыре руки блестяще
импровизируют что-то джазовое. Окончив, объявляют: «Мы сочиняли музыку
к американскому триллеру!». Режиссер мрачно бродит по сцене, переставляет
с места на место стулья, пробует их на прочность, отбирает одни и забраковывает
другие.
12.25.
Влетает энергичная Евгения Добровольская в длинной юбке и клетчатой ковбойской
рубашке, немедленно кидается к режиссеру, требует растолковать, как именно она
должна себя чувствовать и как вести себя в «той сцене». Проигрывает в одиночку
целый диалог, тараторя реплики как минимум за двух персонажей, и все —
с вопросительной интонацией: мол, так правильно? или так?
Я не понимаю
ни звука, но режиссер очень отзывчив; втолковывая — актрисе свою мысль,
он припадает на корточки, с удовольствием матерится, размахивает руками,
подпрыгивает. (Видимо, это то самое, что в театральной среде называется «птичий
язык», на котором могут объясняться между собой творцы). Колоритная пара бурно
передвигается по сцене, сшибая хладнокровных монтировщиков. Увлеченные собой,
они не замечают двух шутников: давешние джазисты бросили терзать инструмент
и передразнивают режиссера и актрису, тщательно копируя все их движения. Похоже
и очень смешно.
12.40.
«Ну давайте же, наконец, звать господ артистов и начинать репетицию!» — вопит
постановщик недоумевающему помрежу с папочкой. Люльки лениво уползают ввысь,
монтировщики неспешно растворяются за кулисами, Евгения Добровольская уютно
располагается на барьерчике директорской ложи, десяток актеров вовсю резвится
на сцене. Репетиция, кажется, начинается.
«Сейчас посмотрим, как у нас
получится сделать перестановку в сцене отравления, как мебель в четвертый акт
переходит», — командует режиссер.
Кристина Бабушкина, играющая
отравившуюся Татьяну, падает на стол и заворачивается в скатерть,
ее подхватывают на руки и переносят на кровать, все остальные в ритме свинга
перемещают стулья, двигают шкаф. Пять музыкальных минут — и обстановка
четвертого действия готова.
13.30. Режиссер беснуется: «Надо же так
ненавидеть артистов! МХАТ, называется! Театр высокой постановочной культуры!».
Оказывается, массивный, тяжеленный диван невозможно передвинуть, а монтировщики
пропали в недрах театра.
13.45. Спокойствие восстановлено,
репетиция продолжается. Похоже, в неглубоких провалах сбоку и перед сценой
расположится самая натуральная грязь. Пока о ней только говорят: «Что, прямо
в грязь спрыгивать?». А актриса, неожиданно молоденькая и хрупкая для роли
старой, грузной служанки Степаниды, постоянно елозит по сцене шваброй, как будто
затирая грязные следы: «Тихонечко, контрапунктом», — наставляет
ее режиссер.
14.00.
Появляются Андрей Мягков и Алла Покровская. Репетиция разворачивается в полную
силу. Некоторые сцены быстро прогоняют, только чтобы проверить технические
моменты, а какие-то эпизоды проходят вновь и вновь. Например, эффектное объятие
героев через дверцу шкафа, да еще и с раздеванием, повторяется с минимальными
вариациями раз восемь.
С хохмочками, анекдотами и приколами репетиция
медленно движется вперед, режиссер падает, кажется, во все кресла партера
поочередно и нервно вскакивает; то азартно включается в игру, то пытается
усмирить подопечных, как разошедшуюся детвору…
15.00. До перерыва еще далеко. Безумно
замерзшая, я выбираюсь из зала. Мне всегда было трудно понять, откуда собственно
берется спектакль: безупречная точность мизансцен, единственно возможная
совокупность движений, звуков, взглядов. Как режиссер все это придумывает, как
втолковывает актерам? Три часа, проведенные в продуваемом всеми ветрами партере
МХАТа, мало что прояснили в этом вопросе. Зато почему-то стало очевидно, что
спектакль «Мещане» будет злым и веселым, как горьковский «новый человек» Нил
|